Уходящая натура
(рассказ)

В том, что Лена решила изменить мужу, виноваты дурацкая эта поговорка ("Сорок лет - бабий век, сорок два года - баба ягода, сорок пять - баба ягодка опять"), Зигмунд Фрейд и перестроечный кризис.
Первую часть поговорки Лена воспринимала как сигнал тревоги: внимание! сорок лет! пошел последний отсчет! Вторую, про сорок два года, - как напоминание: часы тикают, срок проходит! А в третьей части, про "ягодку опять", самым главным было то, что она последняя. Дальше - развал, аннигиляция.
Родилась Лена в декабре тысяча девятьсот сорок шестого года. Значит, рубеж ей был определен на исходе нынешнего, девяносто первого. Ей так и представлялись впереди пылающие, как в заставке невзоровской передачи, огромные цифры "45". Она приближается к ним, словно на конвейере. Доедет - и рухнет в пропасть.
Зигмунд Фрейд виноват в том, что Лене попалась где-то его фраза насчет неприязни между матерью и взрослой дочерью. Мол, мать воспринимает наступление сексуальной свободы у дочери как знак того, что ее собственной сексуальной свободе - крышка. Правда, Лена пока не замечала, чтобы дочь Катька, второкурсница, рвалась к сексуальной свободе. Мальчики-студенты к ней приходили, но сидели с Катькой в ее комнате, не закрывая дверь. С восторженными физиономиями переписывали на магнитофонах какие-то "группы" - рваные ритмы, визг, рычанье и мяуканье.
И все же, в тревожное тиканье - "сорок пять", "сорок пять" - вплетались ехидные молоточки: "А Катьке девятнадцать! А Катьке девятнадцать!" Вот выскочит замуж за такого мальчика с гладкой физиономией - и привет! Будешь, Леночка, бабушкой. А это еще страшней, чем просто сорок пять.
Но, может быть, все-таки не сорвалась Лена, соблюла бы себя в свой переломный год, если бы роковым образом не пришелся он как раз на кризис перестройки. Мало этого нарастающего тиканья (буханья уже!) часовой мины внутри, так вот, изволь, в последние свои человеческие дни выстаивать громадные очереди в универсам, давиться за черными кусками семирублевого мяса по карточкам, перештопывать старую одежду, ужасаться катастрофам и кровопролитиям.
Ее раздражало все: опустевшие полки магазинов, развалившийся, захламленный город. Раздражали сотрудницы по отделу стандартизации, которые целыми днями пили чай и хныкали: когда начнется сокращение и кого выгонят.
И до ярости уже раздражал муж Саша. Еще года два назад ходил он гоголем: кандидат, старший преподаватель, без пяти минут доцент. Она и сама любила при случае обронить, что муж у нее работает на кафедре, пишет докторскую. А теперь Саша, растерянный, возвращался из института рано и противным голоском (совсем как у баб из ее отдела) затягивал собственное нытье: студенты к ним на кафедру поступать не хотят - с их специальностью сейчас работу не найдешь. Тематики нет. Рехнулись с этой рыночной экономикой! Не соображают, что так можно развалить нашу науку!
Злился на каких-то молодых сотрудников. Он им пробил распределение на кафедру, натаскивал, как жить. А они отблагодарили: наплевали на него и удрали в совместное предприятие. Лена догадывалась, что в совместное предприятие Сашу не позвали совсем не зря, и задыхалась от презрения. Но благоразумно молчала. Какой бы ни был никудышный муж - с ним доживать.
Они давно спали с Сашей врозь. Да и в лучшие времена их брака особой страсти меж ними не было. Но раньше это Лену не угнетало. Хотя уж ей-то было с чем сравнивать. Прежде, чем выйти замуж за Сашу, она три года провела с Володей.
Ах, Володя! Сколько слез из-за него пролито! Познакомилась с ним двадцатилетней дурочкой. А он - на восемь лет старше, жестокий и нежный. Как устоять? В его объятиях потухал девчоночий разум. Он лепил из нее, как из комка глины, что-то ослепительное, нестерпимое. Даже сознание с ним теряла. Если бы Володя захотел жениться... Но это было, пожалуй, единственное, чего он не хотел. Унижалась перед ним, мучилась. Пока не поумнела немного. А тут и Саша подвернулся.
Да, Володя был, как пламя. Саша против него - жалкий огонек. А может, сама виновата, что огонек не разожгла, ведь не любила его. Но за двадцать лет, прожитых с Сашей, никогда не томилась по-женски, ни с кем даже всерьез не кокетничала. Работа, дочка, магазины, стирка-приборка. Семейное колесо. Конечно, при застое жилось легче. Но ведь не знали, что впереди ждет. А выматывалась и тогда так, что ни сил, ни желаний не оставалось.
И в том, что захватила Лену эта отчаянная идея - срочно, пока не стукнуло сорок пять лет, хоть раз изменить мужу, наверное, не столько физиология виновата, сколько проклятая перестроечная действительность. Куда еще успеешь в оставшийся срок прорваться? Что еще с ходу схватить? Только это, самое простое.
А тоже оказалось - совсем непросто. В голове у Лены крутился дурацкий анекдот: "Она ему изменила всего два раза - с футбольной командой и с симфоническим оркестром". Да еще рассказ Моэма про жену английского боцмана, которая была мужу по-своему верна: изменяла ему только с теми, кто плавал с ним в одном экипаже. Но жизнь - не анекдот, и живем не в Англии. Попробуй-ка вот так, в цейтноте (часы щелкают, на дворе уже май!), захватить мужика. Не какого-нибудь вонючего самца, а нормального, хорошего мужчину. Чтобы хоть какая-то радость была. А иначе - на кой черт.
Где она бывала? Кого видела? Мужчины-сотрудники на работе мало отличались от сотрудниц баб. Так же тянули чай и подвывали от страха перед сокращением. Путь английской боцманихи тоже был закрыт. На сашиных приятелей с кафедры насмотрелась за двадцать лет. Все знала про их мышиную войну - за темы, за очередь на защиту, за должности, за ставки. Никаких чувств, кроме тошноты, они у нее не вызывали. Вот и замкнулся круг. Никого больше рядом нет. Хоть на улице знакомься.
Лена подходила к зеркалу. Ах, годы, годы! А ведь была когда-то самой хорошенькой в их одиннадцатом классе. Даже, пожалуй, во всей школе: невысокого роста, но фигурка - изумительная. С легкой склонностью к полноте, но для мальчишек в этом особенная прелесть. Карие, слегка узкие по-восточному глаза, нежное лицо, густые и очень тонкие, тоже нежные темные волосы. Только нос чуть-чуть подвел: немного широковатый и плосковатый. Но в восемнадцать лет и это было прекрасно...
И вот она, сорокачетырехлетняя (Господи, слово-то какое, будто пилой провели!), придирчиво осматривает себя в зеркале. Не располнела с возрастом, как другие. Пожалуй, даже излишне худа. Но лучше уж так, чем растолстеть. Поседела давно, но давно и научилась закрашивать седину. Не в темный природный цвет и не в огненный, как любят сейчас молодые, а в скромный каштановый. Морщинок много, но все мелкие. Если напудриться, притереться и свет не очень яркий, то их почти не заметно. С носом хуже. На похудевшем лице он как будто еще расширился. Иногда плюнуть хочется - утка уткой. А иногда кажется, что ничего.
И вновь мысли Лены начинали ходить по надоевшему кругу: где познакомиться, с кем познакомиться, как? Иногда казалось, что она готова даже отыскать Володю и кинуться к нему. В последний раз! Это было бы еще и романтично. Правда, Володе уже за пятьдесят, но мужчины ведь старятся медленнее женщин (Саша не в счет).
Однако стоило ей загореться, как тут же охлаждающе вспоминалось: Володя наплевал на нее, когда она была вдвое моложе. Если он и примет ее теперь, когда она прибежит к нему подурневшим, худым и крашеным утенком, то с каким презрением! А ей ведь надо не просто переспать с любовником. Ей нужно успеть испытать (скорее, пока стрелка не пришла на "сорок пять" и мина не взорвалась!) что-то такое, чего она никогда не испытывала. И с тем же Володей не испытывала. Что-то такое, чему названия нет. Что светилось в глазах у мальчишек-одноклассников, когда они смотрели на нее, проходившую по школьному коридору...
И тут Лену словно ударило. Господи! Да вот же оно! Так просто! Первая любовь (пусть не любовь, пусть влечение) никогда не забывается. А повод получался - лучше не придумаешь. Такой повод, что просто наповал!
Она достала выпускную фотографию. Шестьдесят пятый год. Неужели это было наяву? Ах, какая она здесь прелестная! Какие лица у всех ребят и девушек - спокойные, уверенные, насмешливые. Знали бы тогда, что их ждет... Вот они, трое: Костя, Олег и Дима. Лена даже удивилась, как ясно помнит все, что связано с ними. Значит, действительно, первое - не забывается. Значит, и они всю жизнь помнят о ней.
Костя, высокий, стройный, был у них самым "стильным", как тогда говорили, парнем. Еще в девятом классе начесывал здоровенный кок и носил брюки-"дудочки". А в одиннадцатом стал носить длинный пиджак, расклешенные брюки и остроносые туфли. Любил покрасоваться. И Лена всегда чувствовала, что красуется он прежде всего перед ней.
Кажется, у него первого появился магнитофон. И однажды он пригласил Лену к себе домой послушать только что добравшихся в Россию "Битлз". Вот тут и оказалось, что при всем павлиньем оперении Костя робок и застенчив. Крутились магнитофонные катушки, тонкими голосами пели "Битлз" (Лене они не понравились), а они с Костей сидели друг против друга, примерно как Катька сидит сейчас с однокурсниками. Только Катька со своими мальчиками тараторит без умолку, а они с Костей молчали. Он даже до руки ее не осмелился дотронуться. Лишь иногда смотрел на нее и тут же, потупившись, отводил глаза.
На выпускном вечере Лена хотела танцевать именно с ним. Но в самом начале вечера Костя куда-то пропал. Потом говорили, что он тогда напился.
Олег был совсем другим: среднего роста, коренастый, круглолицый, с дерзкими глазами. И вел себя дерзко. Любил в присутствии Лены отпустить двусмысленную шуточку или анекдот с неприличной изюминкой рассказать. Мог как бы невзначай погладить ее по плечу или по спине.
На выпускном вечере, когда начались танцы, Олег первым протолкнулся к Лене, и как захватил ее в свои крепкие руки, так уже не выпускал. Даже когда танцевали твист, в котором парень и девушка должны выплясывать отдельно, - все равно не выпускал. Кружил ее, как в вальсе, а на поворотах притягивал к себе, и Лена поневоле прижималась грудью к его твердой, как каменная плита, груди. И так все проделывал, негодяй, как будто сам ничего не замечает. Небрежно говорил о чем-то невинном, вроде того, в какой институт лучше поступать. А Лену уже всю жаром залило, и голова у нее кружилась. Она уже понимала, что после вечера Олег пойдет с ней и ей придется позволить ему поцеловать себя, а может быть, что-то еще немножечко и сверх этого.
Так бы, наверное, и случилось, если бы ребята не позвали Олега выпить. Кажется, в ту самую компанию, где был Костя. Олег разомкнул объятия, сурово сказал ей: "Я скоро вернусь!" Ушел - и пропал.
А вот на фотографии и третий, Дима. Невысокий, в очочках. Вспоминается он, как что-то светлое. Не только из-за светлых волос и больших голубых глаз, еще увеличенных очками. Из-за характера. Дима был романтиком и убежденным комсомольцем. На школьных концертах, захлебываясь, читал Евтушенко и Рождественского. Над кем-нибудь другим посмеялись бы (в то время уже посмеялись), а ему - аплодировали. Его восторженность была такой искренней, что и других волновала.
Димка один выпускал классную стенгазету и всегда расклеивал в ней очередные вырезки из "Правды" и "Известий" с биографиями большевиков-ленинцев, уничтоженных Сталиным, а теперь возвращенных из забвения. Был влюблен в Хрущева, а когда Хрущева сняли, говорил, что правильно сняли, нечего собственный культ разводить. И еще говорил, что теперь материально-техническую базу коммунизма построят не к восьмидесятому году, а только к восемьдесят четвертому - восемьдесят пятому, потому что из-за хрущевского волюнтаризма несколько лет потеряли.
Димка и к Лене относился с такой же наивной восторженностью. В классе старался сесть позади и на уроках тайком на нее смотрел. Она это знала и по-своему забавлялась. Иногда оборачивалась в его сторону, - как бы случайно, но быстро, чтобы Димка не успел отвести глаза. Если ей удавалось перехватить его мечтательный взгляд, устремленный на нее, он страшно смущался и краснел.
Приблизиться к ней Димка осмелился только на выпускном вечере, когда Олег исчез и она, растерянная, стояла одна. Танцевал с ней робко, на расстоянии. Прикосновения его пальцев к ее талии были невесомы. И после, когда они всем классом (кроме Кости, Олега и еще нескольких ребят) бродили белой ночью вдоль Невы, Димка держался с ней рядом. И домой ее потом провожал. Говорил о вьетнамской войне и многосторонних ядерных силах НАТО (какая-то паника тогда была с этими многосторонними силами). Ее возбуждение перегорело. Она уже чувствовала только усталость. И когда на ее лестнице Димка с расширившимися от испуга глазами стал клониться к ней, вытягивая шею и убрав руки назад, Лена нахмурилась. Но не отстранилась. Димка легонько ткнулся сухими губами сначала в ее щеку, а потом в губы. И были это, что ни говори, первые в жизни Лены поцелуи...
Потом они еще звонили ей иногда - и Костя, и Олег, и Дима. Собирались даже встретиться. Но все поступили в разные институты, их стремительно относило друг от друга. Лену захватила новая, студенческая жизнь. И вообще, было дурочке только восемнадцать лет. Казалось, что все настоящее впереди... Ребята звонили ей все реже, реже, и в конце концов звонить перестали. Так и не видела их больше после выпускного вечера. Ни адреса, ни номера телефонов у нее не сохранились. Да если бы и сохранились, что толку? За четверть века все, конечно, изменилось не раз.
Лена перевернула фотографию. Карандашом на обороте, в том порядке, в каком одноклассники стояли на снимке, по рядам, были записаны фамилии, имена и отчества. Вот главная удача - отчества! Тогда, когда спрашивали их друг у друга и записывали, конечно, баловались. А теперь баловство обернулось спасением. Лена знала: чтобы найти через "Ленсправку" адрес, отчество - обязательно.

Первую попытку Лены перестройка отбила легко и насмешливо. Киоск "Ленсправки" у ближней станции метро, где она когда-то выясняла что-то пустяковое, вроде адреса химчистки, был закрыт. И, судя по грязным стенкам, судя по тому, что полочка перед запертым окошком была завалена окурками, огрызками, шелухой от семечек, закрыт давно и безнадежно.
Духовой оркестр у метро, заунывно растягивая мелодию, играл "Прощание славянки". Подвывание труб и буханье медных тарелок тревожно плыли над людскими потоками, над замусоренными тротуарами, над облупившимися домами. Растекались по улицам, смешиваясь с гулом автомобилей, грохотом и звяканьем трамваев.
Возле другой станции метро киоск "Ленсправки" поверженно лежал на боку позади пестрых кооперативных ларьков. Лена постояла около него и побрела прочь. Здесь тоже играл духовой оркестр. Он наяривал "Голубой вагон". Память невольно подставляла к игривым взвизгиваниям меди знакомые слова: "И хотя нам прошлого немно-ого жаль, лучшее, конечно, впереди!.."
Лене казалось, что это над ней издевается дурацкий оркестр. Над ней смеются сквозь стекла ларьков чудовищные цены на заграничных тряпках, туфельках, украшениях, на ярких пачках американских сигарет. Над ней хихикают сидящие в ларьках смазливенькие наглые девицы, годящиеся ей в дочки. Дура, старая дура! Захотела напоследок выловить упущенную капельку счастья в мутном водовороте! Нет уж, захлебывайся в нем и опускайся на дно. Истекло твое время. Из прошлого ничего не вернешь. "Ка-атится, катится голубой вагон!.."
И тут в душе, сдавленной унижением почти до излома, что-то распрямилось пружинным толчком. Вагон! Поезд! Ну, конечно: искать уцелевшие справочные киоски надо у вокзалов! Там они должны держаться дольше всего...

Поехать к большим вокзалам - Московскому или Финляндскому - Лена почему-то не решилась. Отправилась к небольшому, старому, удаленному от центра. И - о, радость! о, точный женский расчет! - сразу увидела перед ним киоск. Работающий!
Медленно, сдерживая волнение, она приблизилась к открытому окошечку. Спросила деловым тоном:
- Адрес жителя Ленинграда можно у вас узнать?
Киоскерша, седоватая, растрепанная, постарше года на три (возраст других женщин Лена теперь определяла безошибочно), прошипела:
- Пятьдесят копеек!
С небрежным видом Лена порылась в сумочке и подала в окошечко тетрадный листок с четырьмя фамилиями - Кости, Олега, Димы и своей собственной, девичьей. В этом была особая тонкость ее плана. Женская фамилия среди мужских, во-первых, придавала правдоподобие ее версии (а иначе что могут подумать про женщину, которая разыскивает сразу троих мужчин), а во-вторых, нужна была для контроля - не схалтурят ли, правильно ли отыщут адреса.
- Понимаете, - сказала она, - мы разыскиваем одноклассников. Хотим устроить вечер встречи.
Киоскерша выдернула из ее пальцев листок, две рублевые бумажки, прорычала: "Через час подойдете!" - и яростно захлопнула окошечко.
Лена почему-то не думала, что ждать придется так долго. Время потянулось мучительно. Вокруг текла толпа. Никто, конечно, не обращал на нее внимания, и все равно, неловко было крутиться без дела среди озабоченных, спешащих людей. Неизбежный оркестр звонко выдувал "Катюшу", "Тачанку-ростовчанку", "На пыльных тропинках далеких планет".
Из магазина напротив выносили пакеты с зеленым луком. Чтобы время не пропадало, можно было пойти туда, постоять в очереди. Но она побоялась, что за час ее очередь не подойдет, придется уйти, не добравшись до прилавка, и это будет обидно. (О том, чтобы опоздать к справочному киоску, она и мысли не допускала.)
Гудел и ухал оркестр. Лена прохаживалась взад-вперед у стены, где, налезая друг на друга, полусодранные, потемневшие от дождей, лепились листовки и плакатики разных этапов прошлогодних выборов, и даже самых первых выборов 89-го года. Намертво приклеенный к камню бумажный лоскут призывал голосовать за Фатея Шипунова. Глядя на него, она подумала, что той весною было ей только сорок два года. И мина внутри еще не тикала, и в магазинах еще что-то продавали. Еще не наступило отчаяние - и вот тогда надо было бросаться на поиски! Так нет. Копошилась, как все, в будничных пустяковых делишках. Как все, надеялась: авось, что-то само собой наладится. А теперь спохватилась, но - поздно, поздно...
Час прошел. Лена заставила себя двинуться к киоску. Ей было уже стыдно за свою дурацкую затею. Она боялась разъяренной киоскерши. Ступая точно по вате, она приблизилась к окошечку... И тут, нежданно, грянул фанфарный миг торжества: отвернув физиономию, киоскерша вышвырнула ей четыре скомканных узких бланка с адресами!
Руки у Лены дрожали, буквы прыгали в глазах. Но она как-то сразу схватила главное: ее девичья фамилия зачеркнута и исправлена на сашину, ее адрес указан правильно. У Димки и Олега - адреса в новых районах, а у Кости адрес прежний, на старой улице, неподалеку от их школы. Она даже вспомнила этот номер дома, где слушала "Битлз". Значит, все верно...
Прилив радости точно приподнял ее над толпой. Хмурые лица вокруг стали веселыми, в уличном шуме послышался осмысленный деловой ритм. Господи, у нас, оказывается, еще не все развалилось! В этом бардаке что-то еще работает!! Даже оркестр заиграл "И с полей уносится печаль..." И, проходя к метро, Лена бросила рублевую бумажку в стоящий у ног оркестрантов разинутый чемодан с табличкой "На возрождение духовой музыки".

Остальное было уже делом терпения: в отсутствие Саши и Катьки сидеть у телефона и часами накручивать "09", попадая то на короткие, то на бесконечные длинные гудки. После решающего успеха с киоском терпения у Лены хватало. И в конце концов, трижды дозвонившись до "справочного", по адресу и фамилии она узнала домашние телефоны всех троих. Добытые с таким трудом три семизначных числа казались шифровкой, полученной из другой жизни. Разгадка их должна была изменить не только будущее, но и прошедшее.

Косте она позвонила первому. (Как ни волновалась, сразу жадно заметила: голос - совершенно незнакомый, голоса память не удерживает.) Костя как будто не очень удивился и не обрадовался, когда она назвала себя (это встревожило). Но, спокойно выслушав ее сбивчивый рассказ о том, что, вот, она решила собрать их класс, и с ним первым хочет встретиться, чтоб все обсудить, - Костя так же спокойно согласился. Пожалуйста, в любой вечер, он свободен. (Свободен! Милый мой, несчастный. Разве может быть свободным семейный человек!) Встретиться договорились у метро в их старом районе, недалеко от школы. Так захотела Лена. Ведь это - возвращение.

В час пик после работы на узком тротуаре теснилась, вдавливаясь в двери метро, густая, раздраженно гудящая толпа. Лена уже было испугалась, что не сможет найти Костю, как вдруг заметила возле кооперативных ларьков седоголового высокого мужчину, стоявшего к ней спиной. Мужчина медленно обернулся. Действительно оказался Костей. Но от его взгляда, словно от толчка, Лену шатнуло назад.
Если Саша был исключением из правила, что мужчины старятся медленнее женщин, то Костя был исключением каким-то уж особенно ярким. Его волосы, зачесанные как прежде в высокий кок, были не просто седыми - они отливали мертвенным металлическим блеском и казались тоже металлически слитными, словно у него на голове сидел начищенный алюминиевый колпак. Но сама по себе седина была бы еще не страшной (благородный тип, "сенатор"), если б не добавлялись к ней красное лицо и припухлые, сузившиеся глаза.
Одет был Костя неважно, чтоб не сказать - неряшливо: старый пиджак, несвежая на вид клетчатая рубашка и обтрепанные брюки. Лена даже обругала себя: она-то, дура, готовилась, готовилась к встрече! Пол-отгула взяла на работе, отглаживала парадное красно-черное платье. А с прической сколько провозилась! А с лицом! Намазывалась, смывала, снова намазывалась.
- Здравствуй, - сказал Костя и улыбнулся ей медленно и грустно.
От этой его улыбки раздражение Лены тут же сломилось и растаяло. Даже в горле и в глазах защипало. Господи, ну какое имеет значение внешность, тем более одежда! Да, он постарел, он избит жизнью, неухожен. Но он так обрадовался ей. Он к ней тянется.
Костя, действительно, вытянув шею и склонившись с высоты своего роста разглядывал ее с головы до ног. Так тщательно, что Лене стало неловко.
- Ну, ты даешь! - сказал он наконец. - Выглядишь, как... как... - он запнулся, не найдя сравнения. - Ты очень хорошо выглядишь!
"Милый, - подумала Лена. - Дурачок. Для тебя же старалась".
- А ты - замужем? - спросил Костя.
- Замужем, - призналась Лена.
- Жалко, - вздохнул Костя. - А то бы я на тебе женился.
Лену опять шатнуло. Она готовилась к долгому разговору, и где-то в конце разговора, в нарастающей нежности, конечно, собиралась пожаловаться на неудачный брак. (Пожаловаться - и вместе с тем дать понять, что, увы, прикована к семье. Чтобы на лишнее тоже не надеялся.) Именно в конце разговора, после взаимных признаний в одиночестве, эти костины слова были бы желанными, необходимыми. Но - сразу в лоб...
В растерянности она пробормотала что-то невнятное. Вроде того, что теперь уже ничего не поделаешь. И Костя в знак согласия покачал головой: да, да, ничего. При этом он хмуро смотрел куда-то мимо нее. Она невольно оглянулась. Там, за стеклом кооперативного ларька скалилась с цветного плаката обнаженная красотка, нацелив на зрителей невероятных объемов груди.
- Ну ладно, - вздохнул Костя. - Пойдем.
- Куда? - насторожилась Лена.
- Домой, ко мне. Там поговорим серьезно. У меня как раз никого нет. Соседи на дачу уехали.
Еще один удар! Лена уже готова была возмутиться. Ей хотелось крикнуть, что ни на какую квартиру она с ним вот так, сразу, не пойдет.
- Давай, - сказал Костя. - А то холодно. Это ж надо: конец мая, почти лето уже - и так холодно.
Голос его звучал вяло, без всяких игривых ноток. Он опять разглядывал что-то за спиной Лены. Она еще раз обернулась: с другого плаката на нее с мрачной решимостью смотрел полуобнаженный Сильвестр Сталлоне, напружинив чудовищные мышцы. А позади ларька виднелись две телефонные будки. Они всегда здесь стояли. Отсюда Лена звонила домой белой ночью после выпускного вечера, чтобы родители не беспокоились. Сейчас от будок остались поржавевшие скелеты - все стекла в них были выбиты. Разломанные телефоны без трубок свесили, точно мертвые щупальца, пучки оборванных разноцветных проводов.
И вдруг Лена тоже ощутила прилив мрачной решимости. Дура! Сама хотела этого, сама добивалась, а теперь готова сбежать только потому, что все разыгрывается не по каким-то мещанским правилам. К черту! Пусть будет сразу, как в воду с вышки! Костя прав - холодно. Холодно жить!
Она почти выкрикнула "Пошли!" и порывисто взяла Костю под руку. На его багровом лице отразилось изумление, даже припухлые глаза-щелки расширились. Он поддержал ее руку бережно, как хрупкую вещь. Лена радостно ощутила его мускульную силу и мальчишескую неуклюжесть. Соединенные, они медленно зашагали рядом.
- Как ты живешь? - спрашивала она. - Расскажи.
- Чего там рассказывать. Живу, как... как... - он махнул свободной рукой. - Я очень плохо живу. Бабушка умерла, мама умерла.
- А работаешь где?
Костя ответил не сразу. Казалось, он собирается с духом, чтобы сделать признание. После таких пауз герои кинофильмов тихо говорят: "Я - резидент".
Костя тихо сказал:
- Я - инженер энергоцеха на швейной фабрике. Все электрики у меня, водопроводчики. Страшные люди... Эх, Лена, как мне надо с тобой поговорить!
Когда они вошли в парадное и стали подниматься по темной лестнице, Лене захотелось, чтобы Костя прямо здесь обнял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. Но идти в полумраке по сбитым ступенькам пришлось с осторожностью. К тому же, на лестнице сильно пахло кошками. "Нет, здесь не место, - подумала Лена. - И Костя вдруг словно застеснялся - шагает молча. Только очень уж сопит и топает. Но сейчас мы придем..." Ее сердце билось все сильней - от подъема, от возбуждения, от азарта любопытства. "Интересно, как он начнет?"
Прямо с порога костиной комнаты ей шибануло в нос застоялым кислым духом. На столе, запорошенном табачным пеплом, стояли тарелки с остатками еды и большой чайник, на котором лежали рваные носки, как видно, оставленные сушиться после стирки. На всех стульях была брошена какая-то одежда, брюки, рубашки. Везде валялись газеты, пустые бутылки и пустые стеклянные банки. Судя по этикеткам, из-под овощных консервов, которые еще держались в продаже.
"Ничего, ничего, - внушала себе Лена, - это еще можно принять, можно не заметить. Главное, как он сейчас поведет себя. Только бы у него хватило ума и такта".
Костя почему-то встал слишком далеко от нее. Вид у него был озабоченный.
- Так вот, поговорить с тобой хочу, - сказал он.
- О том, как мы будем наш класс собирать? - засмеялась Лена.
- Ну, об этом тоже, конечно, - кивнул Костя. - Но у меня к тебе еще личный разговор. Ты только серьезно отнесись...
- Подожди, подожди, - сказала Лена. - Мы обо всем поговорим. Только подожди... Ну, хоть чаем угости меня.
- Чаем? - переспросил Костя. - Чаем...
Он снял с чайника носки, бросил их на стул и задумался:
- Я, понимаешь, последние дни без заварки пью. Все собирался купить. Но, может, она еще есть? Может, плохо искал? Сейчас посмотрю!
Он подошел к старенькому ободранному серванту с разномастной посудой, открыл дверцы, нагнулся и принялся переставлять на полках банки, перекатывать пустые бутылки, раздраженно ворча:
- Вот что значит одному жить! Ни хрена не найдешь! Особенно после того, как гости побывают...
- Костя, - сказала Лена, - не надо, не ищи.
- Сейчас! - ответил Костя. Он захлопнул дверцы серванта. Еще секунду подумал: - Ну-ка, у соседей на кухне посмотрю!
И, прежде чем Лена успела его остановить, выскочил из комнаты. Несколько минут она слушала, как за стеной он гремит посудой и чертыхается.
Вернулся Костя вконец раздраженный:
- На полках у них нету, а шкафчик заперли, гады! Ты очень хочешь? А то давай, я гвоздиком у них в замке поковыряю.
- Костя, - взмолилась Лена, - не надо ничего, я прошу тебя! Сядь!
Она уже с трудом сдерживала слезы, наворачивавшиеся на глаза. Все рушилось нелепо и непоправимо.
- Нет, - сказал Костя, - у меня к тебе разговор серьезный, хоть чаю надо под него. Подожди-ка, я еще у себя посмотрю.
Он заглянул под стол, потом снова полез в сервант, потом бродил вдоль стен, время от времени нагибаясь и поднимая найденные среди банок и газет полиэтиленовые мешки и пустые сигаретные пачки. Лена стояла окаменевшая.
Описав круг по комнате, Костя вернулся к серванту, присел и, кряхтя, просунул руку между сервантом и стеной.
- Я сейчас уйду, - тихо сказала Лена.
Как раз в этот миг Костя дернулся и издал вопль. Ей показалось, что он укололся или обжегся. Но это был крик торжества. Костя вытащил из-за серванта газетный сверток.
- Смотри, чего нашел! - радостно закричал он. - Сейчас будет получше чая! Надо же, голова дурная: месяца три назад ребята приходили, спрятал от них в заначку - и забыл! Ну, начисто отшибло!
Он развернул газеты, с которых тополиным пухом разлетелась пыль, и победно показал Лене бутылку вина:
- Портвейн красный - как раз для разговора.
- Я не буду, - сказала Лена.
- Ты что? Обидишь! Садись!
И Лена села.
Костя принес две чашки, половину батона и неоткрытую стеклянную банку с овощной закуской.
- Сейчас, - приговаривал он, - сейчас организуем. Эх, знал бы, что тебя встречу, две бы спрятал!
Он взялся за бутылку и вдруг замер:
- А это что такое?
В бутылке почти до половины стоял густой желтоватый осадок. Костя встряхнул бутылку, и желтые хлопья, взметнувшись до самого верха, закружились в вихре.
- От же гады! - закричал Костя. - От дерьмо выпускают! У капиталистов проклятых вино годами стоит и только лучше делается, а тут всего на три месяца оставил - и уже труха посыпалась!.. Ну, чего смотришь?
- Так, - ответила Лена. - Любопытно.
У нее оледенело что-то в душе. Она не злилась сейчас ни на Костю, ни на себя. И даже плакать больше не хотелось. Потом, наверное, оттает и поплачет. А пока и слезы замерзли.
- Не нравлюсь тебе! - с обидой сказал Костя. - А ты постарайся понять, ты пожалей, помоги. - Он сорвал жестяную крышечку с бутылки: - А, ладно, авось не отравимся! - и разлил по чашкам.
Вино оказалось прокисшим, но Лена, сама не зная почему, честно выпила свою долю. Это было уже не противней всего остального. Как ни странно, она в своем оледенении почти не опьянела, а вот Костя с полбутылки вина сразу захмелел.
- Ты мне должна помочь, - тяжело говорил он, подперев голову рукой. - Видишь, как я живу? Мама умерла, бабушка умерла. Я со страшными людьми работаю. Они пьют, как... как... - он зажмурился: - Они очень много пьют! И я жениться хочу. А где найти? Ребята смеются: у тебя полная фабрика баб. Да это ж разве женщины? Это вампиры людоедские! Они все меня ненавидят! Туалет у них засорится, в душевой воды нет - сразу на меня, с криком, с когтями. А у меня полтора сантехника - и те с утра в драбадан... Слушай! - Костя склонился к ней через стол: - Может, у тебя подруга есть, незамужняя или разведенная?
- Нет у меня никого! - отрезала Лена. - И вообще, мне пора.
- Ну, ты подумай, подумай! Я молодую не хочу, ну их, молодых, у них одни глупости на уме. Я ровесницу хочу. Я даже с ребенком готов взять. А что? Я детей люблю. Да у таких уже и дети большие - в армии или в институте...
- Мне пора идти, - настаивала Лена.
Костя все же увязался проводить ее до метро. Шагал рядом и продолжал громко жаловаться на жизнь (она тревожно посматривала по сторонам: неровен час встретит кого-нибудь из знакомых с таким кавалером).
Остановились у метро.
- Так ты давай, собирай наш класс, - сказал Костя. - Устраивай встречу. Главное, девчонок всех собери. А я обязательно приду. Кто у нас учился? Наташа, Алка, Лариса... Ну, не может быть, чтоб все замужние были! И сама насчет подруги подумаешь? Поспрашиваешь?
- Хорошо! - пообещала Лена, припоминая: давала она ему свой телефон или нет. Слава Богу, кажется, не давала. - До свиданья, Костя!
- Подожди, - попросил он, - у тебя случайно талончика лишнего нету?
- Какого талончика?
- На алкогольные напитки, - застеснялся Костя.
Как назло, у Лены были в сумочке два талона на водку. Сама она не пила, Саше почти не позволяла, но водку выкупала всегда. Черт знает, до чего еще доживем, водка у нас - самая конвертируемая валюта, что хочешь на нее выменяешь. В шкафу уже стояли десятка полтора бутылок. Лена их пересчитывала, как скупой рыцарь, и радовалась, когда прибавлялись новые. Отдать ни за что ни про что свой кровный талон и так было бы обидно, а уж после того, что случилось, еще и унизительно. Но Костя, склонив седую голову набок, смотрел на нее так заискивающе, такое давнее обожание вдруг проступило на его красном лице, что Лена не выдержала. Она раскрыла сумочку, вытащила оба талона, спохватилась, спрятала один, а другой протянула Косте.
- Спасибо, - тихим, взволнованным голосом сказал Костя. - Ты очень хорошая... - он снова оглядел ее с головы до ног. - Ты такая красивая... А ты разводиться точно не собираешься?
- Нет, - сказала Лена.
Костя сжал талончик в кулаке, поднес к груди, потряс им. Потом вдруг наклонился к Лене, шумно обдав винным дыханием, поцеловал в ухо, шагнул назад - и провалился в толпу.

Голос Олега в телефонной трубке тоже был незнакомым. Говорил он как-то быстро: "Да, я, слушаю. Кто? Лена? Ого! Конечно, помню! Класс собрать? Да, хорошо бы. Молодец, что взялась. Давай, давай встретимся. На работу ко мне заезжай. Нет, по-другому не получится, ты меня и застала чудом. Я дома-то не бываю: как рано утром выкатываюсь, так уже только ночевать заваливаюсь, а телефон на ночь выключаю. Ну, записывай, как мою шарашку найти..."

Это был двор, образованный глухими, без окон, красно-кирпичными стенами старых домов. Лене встретился выходивший оттуда симпатичный мальчик-милиционер. Был он весь в каких-то ремешках, с дубинкой в руке и с кобурой на боку. Он посмотрел на Лену и приветливо улыбнулся. Она ответила благодарным взглядом. Ей было тяжко. Разговор с Олегом почти не оставил надежды. Каждый шаг к месту встречи давался с усилием, словно она двигалась сквозь толщу воды. Но то, что заставляло ее идти, было сильнее всех доводов рассудка и жизненного опыта, сильнее страха и стыда.
В углу двора стояли несколько "Жигулей". Там Лена и увидела вывеску над дверью подвала: "Кооператив УКОН". Чуть сбоку на кирпичной стене виднелась старая надпись потускневшей краской: "Убежище".
Лена спустилась под землю по крутой каменной лесенке и пошла слабо освещенным коридором мимо каких-то стальных дверей. Вдруг за одной дверью гулко ударил пулемет: "Ды-ды-ды". Лена вздрогнула. В ту же секунду ей крикнули: "Поберегись!" Парень в спецовке толкал по коридору тележку с ящиком, в котором что-то пересыпалось и позвякивало.
- Где найти председателя кооператива? - спросила Лена.
Парень, не останавливаясь, указал на боковую нишу с новенькой деревянной дверью. И Лена вошла.
Она оказалась в кабинете с низким сводчатым потолком, залитом слепящим, как ей показалось в первую секунду, сиянием бело-голубых трубок дневного света. Олега она увидела сразу: он сидел за письменным столом прямо напротив двери под большим цветным портретом Горбачева и что-то быстро говорил, жестикулируя. На первый взгляд он нисколько не изменился: та же короткая стрижка, те же дерзкие карие глаза. По бокам от него сидели двое молодых мужчин, таких же круглолицых, коротко стриженых, и, напряженно глядя перед собой, слушали. Чуть в стороне, за небольшим столиком, пожилой седой мужчина, похожий на Анатолия Лукьянова, двумя пальцами печатал на машинке.
Увидев Лену, Олег вскинул руку со сжатым кулаком и крикнул:
- Ленуха! Старая метелка! Привет!
Сидевшие по бокам мужчины привстали, пристально посмотрели на Лену и поклонились ей. Пожилой, похожий на Лукьянова, даже головы не поднял и продолжал печатать. За толстой стеной опять глухо ударил пулемет: "Ды-ды-ды".
- У нас дела, - сказал Олег, - ты посиди, Ленок. Будет передышка, поговорим.
Лена опустилась на стул рядом с дверью. Ей хотелось смотреть на Олега. Но это было бы неловко, и она с преувеличенной заинтересованностью поглядывала по сторонам, как бы изучая кабинет, чтобы время от времени бросить взгляд и на Олега. Он действительно мало изменился: лицо - гладкое, в волосах не заметно седины. Одет неброско: светло-серый костюм, белая рубашка с темным галстуком. Но Лена сразу поняла, что все это - настоящее, фирменное, очень дорогое. Она даже посмотрела на его ноги, небрежно выставленные из-под стола: на них были не какие-то глупые разноцветные кроссовки, а строгие темно-синие туфли с блестящими кнопками.
Ожидание Лены затянулось. Олег все говорил, говорил - о каких-то договорах, процентовках, листе "ноль-восемь". Часто звонил телефон. Олег срывал трубку и начинал так же громко и быстро говорить по телефону, а мужчины, сидевшие по бокам, терпеливо ждали.
- Сорокатонник? - кричал в трубку Олег. - За сколько? Двести двадцать? Да ему тридцать штук красная цена! А ты меньше брокеров слушай!..
Лена смотрела на него, уже не скрываясь. Она страдала от стыда и обиды. ("Старая метелка"! Когда прижимался ко мне на выпускном вечере, я ему старой метелкой не казалась!) Страдала потому, что в затянувшемся ожидании дрожала на острой грани, готовая сразу сорваться и к восхищению (Герой, настоящий мужчина, не то, что Саша и прочее усатое-бородатое полубабье, среди которого ей выпало существовать!), и к ненависти (Торгаш! Жулик! Ему наплевать, что я приехала и жду его. Он опять о своих деньгах!).
- Ты в договор смотри! - кричал Олег в трубку. - В договоре какая цена на заготовки? Вот и все! А то, что у них сырье вздорожало, это их проблемы! Будет следующий договор - будем решать, а пока пусть получают сколько записано! А начнут ерепениться, я им за прошлую партию остановлю платеж!
Он швырнул трубку, отдышался и вдруг взглянул на Лену и подмигнул ей:
- Заждалась? Ну, извини, извини... Ладно! Пойдем-ка перекурим на воздухе, заодно и поговорим!
Они поднялись из подвала во двор. Олег подошел к одной из машин, открыл дверцу и достал из кабины пачку сигарет.
- Вот, специально в машине оставляю. Если с собой возьмешь, так и будешь одну за другой смолить до одури. Сам свое здоровье не побережешь, никто не побережет!
- Как это - никто? - осторожно спросила Лена. - А семья? Ты женат?
- Женат, - поморщился Олег и пренебрежительно махнул рукой. - Не повезло ужасно!
- Все так считают, - засмеялась Лена.
У нее возбужденно и гулко забилось сердце. Неужели он тоже страдает, такой уверенный, непобедимый? Ведь он-то может выбрать любую женщину (при этом ей вспомнились с ненавистью смазливенькие девицы из кооперативных ларьков). А почему бы и нет? Почему бы ему не быть одиноким? Ведь он занят с утра до ночи. У него просто нет времени, чтобы найти понимающую, ласковую подругу.
- Все считают, что им не повезло, - сказала она. - Но каждый под этим понимает свое.
- А что тут понимать! - фыркнул Олег. - Две дочки у меня! До-очки! Ну что мне с ними делать? Мне парень вот так был бы нужен! А-а... - он махнул рукой. - Одна надежда, что с зятьями еще может быть повезет, если деловые попадутся.
Он закурил, и Лена тоже закурила, чтобы скрыть растерянность и потянуть время.
- Как тебе, понравилось у меня? - спросил Олег.
- Понравилось, - притворилась она. - Очень понравилось! Я думала, в кооперативах только торгуют, а у тебя - завод целый.
- Ну, торговать тоже приходится. Еще как приходится! А вообще... - он оглянулся на вывеску "Кооператив УКОН", - этому скоро конец. Кооперативы сейчас неактуальны. В акционерное общество буду переводить.
- А эти... рэкетиры - они тебя не беспокоят?
Олег усмехнулся:
- Я предпочитаю милиции платить. По крайней мере, платишь один раз... Да ладно, что мы все про мои дела! Ты-то как поживаешь? - Он оглядел Лену, восхищенно причмокнул и как когда-то потрепал ее по плечу: - Ну ты и выглядишь - просто блеск! Замужем, конечно?
- Замужем, - тихо выговорила Лена. - У меня дочка большая...
Она набрала воздуха в отчаянной решимости: пожаловаться ему, признаться первой - и будь, что будет! Но не успела и рта открыть. Олег перебил ее одобрительным кивком:
- Ну и молодец! Так держать! - он морщился, уже явно думая о своем. - Я очень рад тебя видеть. Хорошо, у меня день сегодня более-менее спокойный. Во всяком случае, на месте сижу. А то бывает, как сядешь за баранку спозаранку, так до ночи и носишься, как кот с горящим хвостом. И по городу, и в область, - он махнул рукой. - Все самому приходится, от банковских дел до последней технологии. Нету людей, понимаешь? Некем работать!
- Я понимаю, - сказала она. - Я вижу, как тебе трудно.
- Да-а, - продолжал он, морщась, - один за всех и все на одного. Все только бабки получать хотят и ничего при этом не делать. Разбаловались при социализме! - Он затянулся сигаретой, быстро взглянул на часы. - Значит, класс хочешь собрать? Хорошее дело! Посидим за бутылочкой, размякнем, вспомним детство золотое...
Вдруг Олег замолчал, странно посмотрел на Лену и тихо сказал:
- Слушай, как я раньше-то не сообразил... Тебя сам Бог послал. Или биополе, это точно.
- Что? - растерянно спросила она.
- Ленуха! - Олег вдруг наклонился к ней, звонко поцеловал в щеку и, оторвавшись, больно хлопнул ее по плечу: - Это ж ты гениально придумала! Свой класс, друзья детства. Это ж самое надежное дело! Да в нашем поколении еще хоть какая-то честность сохранилась, а кто помоложе - те уже сплошь жулики. Ты кого еще, кроме меня, нашла?!
- Пока только тебя, - она запнулась и честно призналась: - И Костю.
- Костя - инженер-электрик, - задумался Олег, - мне такой был бы нужен. Да он не просыхал, как лягушка, теперь уж, наверное, спился совсем. Нет, Костю не надо... Давай, остальных ищи! Сережка Носов в экономическом институте учился - годится. Мишка Ткаченко, я помню, станкоинструментальный техникум закончил - ему бы всю механическую часть отдал. А Леня Гордон, не знаешь, не уехал?
- Куда? - не поняла Лена.
- Куда-куда! Куда все уезжают. Он технолог по пластмассам. Я его встретил лет десять назад. Гнил на каком-то заводике, все плакал, что из-за пятого пункта никуда не устроиться. А у него изобретения были по металлопластикам. Я бы его на пластмассовый цех поставил... Та-ак! - Олег хлопнул в ладоши и потер руки, все больше возбуждаясь: - Генку бы Фадеева найти! Он, правда, на астрофизика учился, а я в космос пока не выхожу, - Олег засмеялся, - ну да дело не в дипломе. Сейчас самая дефицитная специальность - надежный человек. А Генке я многое бы доверил... Думаешь, не пойдет ко мне? Спорим, пойдет! Что он там со своей астрофизики имеет? А у меня простой рабочий, если честно вкалывает, минимум штуку получает. А если еще соображает немного, - полторы!
Лена в упор смотрела на Олега и ей казалось, что это она заброшена в космос, в безвоздушное пространство, а он далеко-далеко на земле. Такое между ними расстояние, и так ей холодно и нечем дышать. Ну, не может же быть, чтобы он не понял ее взгляда!
Олег как будто что-то понял. Насторожился.
- Ленок, - сказал он, - ты извини, что я ТЕБЕ ничего не предлагаю, но у меня, понимаешь, железное правило: работа - дело мужское. Я женщин не беру. И это без исключений! Мы, мужики, должны трудиться, а вы - украшать нашу жизнь. Правильно я говорю?
Лена с трудом выдавила что-то вроде "ага".
- Ну вот и договорились! - обрадовался Олег. - Так что, давай, собирай класс. Главное - ребят, девчонок можешь не искать. Все, что надо, - выпивку, закуску, - я достать помогу и оплачу. Как со всеми ребятами свяжешься, так мне на работу звони. - Он посмотрел на часы: - Ну все, надо бежать!
- Олег, - взмолилась Лена, - подожди немного! Я хотела тебе сказать...
- Все, Ленок, все, договорились! Извини!
- Олег!!
В подвале опять глухо ударил пулемет: "Ды-ды-ды".
- Что это? - машинально спросила Лена.
- Штамповка! - через плечо бросил Олег, сбегая по лесенке в подвал.
Дверь за ним захлопнулась, и Лене показалось, что это соединявшая их струна оборвалась и больно стегнула ее.

Голос Димы в телефонной трубке был тонким, совсем детским. И то, что он сказал, поразило Лену:
- Ты опередила меня. Еще немного, и я бы сам тебя отыскал.
- Значит, ты тоже хотел меня найти? Ты думал обо мне?
- Конечно, - ответил Дима. - Я всех наших постепенно разыскиваю... Нет, не собрать, теперь это хлопотно. Просто узнать, что с кем стало. Интересно же. Такое время в России бывает раз в сто лет... Конечно, давай встретимся. У какой станции метро?..

"Не думать! - внушала себе Лена, одеваясь. - Не думать, ни на что больше не надеяться! Немного подкраситься, слегка взбить прическу, слишком не стараться!" Она взяла флакончик французских духов (давний сашин подарок), потом отставила его, потом снова взяла и пальцем размазала по капельке за каждым ухом. "Это не помешает. Главное - соответствующий настрой. Я ни на что больше не надеюсь и не буду страдать, если все опять рухнет. Я еду просто потому, что мне тоже интересно. Дима верно сказал. И больше никаких глупых надежд! Что случится, то случится... Господи, ну почему мне уже сейчас хочется плакать?!"

Ей показалось, что Дима совершенно не изменился. Настолько не изменился, что в первый миг ей даже стало жутковато: те же светлые волосы, гладкое личико, сияющие голубые глаза, увеличенные очками. Вечный мальчик.
Он улыбался, глядя на нее:
- Леночка, сколько же мы не виделись! А как ты выглядишь! Цветущая женщина на фоне разрухи!
"Сейчас спросит о замужестве", - подумала Лена.
- Где ты работаешь? - спросил Дима.
- Я - старший инженер в НПО.
- А я ведущий, - сказал Дима. - Ну, это все уже уходящая натура.
- Что? - не поняла Лена.
- Так у киношников называется явление, которое надо срочно снимать, а то исчезнет. Ледоход или цветение садов. Лед пройдет, сады отцветут, все станет по-другому и надолго... - Он посмотрел на ее правую руку (Лена не носила обручальное кольцо): - Ты замужем?
- Замужем. Дочке девятнадцать. А ты - женат?
- Я развелся, - сказал Дима. - Не повезло ужасно! - Он помолчал. - Такая мещанка оказалась... А сын, обормот, женился в двадцать лет. Ну это, может, и к лучшему, меньше меня теребить будет... - Он помолчал еще немного и хмуро сообщил: - Я уже дедушка.
Лена изумленно посмотрела на него и только теперь заметила, что возраст все же коснулся Димы своей печатью: в светлых волосах не видно седины, но сами волосы поредели; незаметны морщинки, но черты лица заострились; и блеск глаз какой-то сухой, стеклянный.
- Молодец, - растерянно сказала она. - Так держать.
- Да ладно! - Дима махнул рукой. - Это все неважно. Куда мы пойдем?
- Знаешь что, - вдруг неожиданно для себя решилась Лена, - поедем к тебе! Там и посидим, поговорим. Или к тебе нельзя?
- Почему? Я живу один. Конечно, конечно, поедем.
Они направились к метро.
- В нашем поколении, - говорил Дима, - почти у всех личная жизнь не сложилась. Это естественно, когда все общество болеет... Да вот, смотри, это тоже симптом, - он остановился у столиков книжных торговцев. - Посмотри на цены! Чейз, Солженицын и "Тарзан" стоят одинаково, по двадцать пять. "Библейские сказания" - тридцать, а "Анжелика" - сорок! А самая дорогая книга, за семьдесят рублей: "Револьверы и пистолеты"! И что, ты думаешь, в этой книге? Если б хоть устройство, чертежи, чтоб самому револьвер сделать, - тогда понятно. А там - одни картиночки, как для ребятишек. И - семьдесят рублей! И - покупают!
На эскалаторе в метро он встал не ниже на ступеньку, как должен становиться мужчина, едущий с женщиной, а выше. Лене пришлось смотреть на него снизу вверх. А он, вскинув голову, громко говорил:
- Ты не задумывалась, откуда эта атмосфера тревоги, предчувствия ужаса? У нас в Питере, слава Богу, пока не стреляют, и хоть по карточкам, а все сыты, и голый-босый никто не ходит. Нашим родителям в войну в тысячу раз хуже досталось. Почему ж мы в такой панике? Давно ли сами застой проклинали, а сейчас?..
Лена озадаченно смотрела на его подбородок, шевелящиеся губы, вскинутые ноздри с торчащими светлыми волосками. И вдруг подумала с досадой, что как себя ни обманывай, а этот постаревший мальчик-дедушка - ее последняя надежда. Если рухнет и она, тогда уже надо горько сдаваться своей сорокапятилетней судьбе. Ей стало страшно. Дима все болтал о политике. Ну, пусть поболтает. Мужчине надо дать выговориться, он от этого размякнет.
- ...Потому, что открылась неизвестность! - говорил Дима. - А для человека это самое нестерпимое. Причем неизвестность для всех, от последних бомжей до тех, кто нами правит явно или тайно... И главное, все предчувствуют, - не обязательно понимают, но уж предчувствуют неизбежно! - кто бы за что ни боролся, не добьется своего. Выварится из нашего кипятка нечто такое, чего никто не ждет и чему никто рад не будет. Даже тот, кто окажется победителем.
- Да, - сказала Лена.
- А лучший путь к спокойствию, - говорил Дима, - немногим, к сожалению, доступный - отвлечься от собственной судьбы. Понять, что ты - лишь человеческая молекула. Нашему поколению это трудней всего. Из нас ученых готовили, творцов, покорителей. Но уж если сумеешь подняться до осмысления себя как молекулы, приходят простейшие законы, - не социологии, не политологии, социологи-политологи нарочно все усложняют, чтоб прокормиться, - а просто молекулярной физики. Общество было заморожено, все дрожали понемногу в своих узлах кристаллической решетки. Горбачев повысил температуру, началось таяние, кипение, броуновский хаос движений... А что такое любой политический деятель, как не тот же самый Демон Максвелла! Верно?
Лена впервые в жизни слышала о таком демоне, но с достоинством кивнула:
- Да, да, конечно!

Однокомнатная квартира Димы приятно поразила ее. Чистота, порядок. Даже мебель, ухоженная, блестит полировкой и чистыми стеклами. Не то, что у них дома, где не успеешь протереть, как Саша с Катькой вмиг захватают пальцами. О том, что это жилище холостяка, говорили, пожалуй, только кипы толстых и тонких журналов, уложенные (тоже аккуратно) на шкафу, на подоконнике, на стульях в углу.
При виде квартиры Лена вдруг ощутила возбуждение. Она казалась себе завоевателем, проникшим в маленькую, благополучную страну, которая еще не подозревает о намерениях пришельца. Она не спеша оглядывалась (избегая только смотреть на диван) и испытывала нарастающий азарт, желание борьбы и победы. Что-то еще немного мешало ей, как будто царапало. "Дедушка"! - вспомнила она. Ну, об этом нужно просто не думать.
- Неужели ты все эти журналы успеваешь прочитывать? - засмеялась она.
- Конечно. Надо успевать, - ответил Дима. - Я в этом году на четыреста рублей подписался... Я даже "Наш современник" выписываю, - сказал он и странно посмотрел на нее.
Лена успевала прочитывать только "Вечерку" и дайджест "24 часа". Она понятия не имела, что такое "Наш современник", и поэтому промолчала. Но Дима истолковал ее молчание по-своему и начал оправдываться:
- Свобода информации - это не только свобода разных партий издавать разные журналы, но и свобода одного человека их читать. Пусть даже то, что в нем печатают, - патология. Но, значит, она является отражением какой-то грани больного общественного сознания. Это тоже надо знать!
Лена посмотрела на него долгим, долгим взглядом. Он замолчал.
- Дима! - сказала она. - Я устала от политики. Устала от журналов, - она махнула рукой на кипы. - Мы с тобой встретились через столько лет. Давай же проведем этот вечер вдвоем!
- Хорошо, - кивнул он и посмотрел на часы, - конечно!
- Ты что? - насторожилась Лена. - Торопишься или ждешь кого-нибудь?
- Нет, это так... - пробормотал Дима. - Чтобы не пропустить... телевизор.
- Угости меня чаем! - приказала Лена.
Дима засуетился:
- Может быть, хочешь кофе?
- Давай!
- У меня и вино есть. Только сухое.
- Ну и прекрасно!
От нескольких глотков слабенького вина у Лены приятно закружилась голова. Она потянулась и положила свою ладонь на кисть Димы. Он замер, только его рука шевельнулась в ответ, и Лена почувствовала, как в их соединившихся пальцах гулко, горячо бьется пульс - то ли его, то ли ее собственный.
- Что же ты, - спросила она, - других искал, а меня найти не торопился?
Дима виновато пожал плечами.
- Хорошо, что я сама тебя нашла?
Дима кивнул.
Лена засмеялась:
- И кого же ты из наших девушек успел повидать?
- Гуськову видел. Перед отъездом.
- Гуськову? - Лена вспомнила некрасивую добродушную толстуху. В младших классах они дразнили ее "теткой бегемотихой". А в старших Гуськова всегда уходила с праздничных вечеров прежде, чем начинались танцы. Лена и другие хорошенькие девочки притворно уговаривали ее остаться. Она краснела и честно признавалась: "Ну, куда мне танцевать!" - Перед каким отъездом?
- Она эмигрировала.
- Гуськова? - удивилась Лена. - А разве она еврейка?
- Гуськова? Почему? Нет. Я анализировал национальный состав нашего класса. У нас шесть национальностей было. А евреев, если не считать полукровок, двое: Инна Пилецкая и Леня Гордон. Инка уехала, а Леня здесь. Он в малом предприятии пластмассы выпускает. Вот, смотри, подарил, - Дима встал и взял со шкафа изящный сверкающий кувшинчик. - Кажется, что металлический, правда? А это пластмасса металлизированная. Попробуй, какой легкий! Ленька плачется. Говорит, так его эксплуатируют, что прямо из лаборатории не выпускают, все время что-то новое требуется. Не успевает газеты прочесть, от политики отстал. Только сын, говорит, его иногда просвещает. Сын раньше в народном фронте был, а теперь ушел к "зеленым". Кстати, "зеленые" сейчас тоже раскололись...
Лена и не заметила, когда их руки расцепились. Она сидела, а Дима стоял у стола, взмахивал зеркально блестевшим кувшинчиком и увлеченно говорил:
- ...А Гуськова - нет, не еврейка. Это муж у нее филолог-испанист. Специализировался по аргентинской литературе. До того доспециализировался, что вызов себе оттуда устроил. Теперь в Буэнос-Айресе советскую литературу преподает. А еще из наших Генка Фадеев в Америке. Работает там в университете по своей теме, по галактическому ядру. Здесь никак не мог докторскую защитить, с трудом одну статью напечатал о своей теории. Они его по этой статье и заметили, пригласили. Пока на год, но, наверное, он совсем останется. Это у нас теперь астрофизика в загоне, а на Западе она очень даже в почете...
Лена молчала. Пыталась представить, как выглядит сейчас в Аргентине Гуськова. Вспомнила, что и Леню Гордона, кудрявенького, с темными щеками, тоже дразнили. Не за национальность, конечно, тогда об этом и не думали, - из-за фамилии. Уж больно звонко перекликалась она с неприличным, запретным словом. Когда мальчишки так обзывали Леню, они, девочки, краснели, но, отворачиваясь, тоже хихикали... И над Генкой Фадеевым смеялись. Он был, пожалуй, самым слабым из мальчишек, на перекладине не мог подтянуться, болтался, как червяк.
И вот - точно бомба взорвалась, годы разлетелись осколками, дым рассеялся - нате: Гуськова в Буэнос-Айресе, Генка Фадеев в американском университете. А ей, красавице, умнице, стареть и доживать в обезумевшей стране, в этом разрушенном городе, где уже и картошки не купить. Чтобы здесь выжить, надо иметь такого мужа, как Олег. Надо!.. Судьба-то свершилась!!
Самое главное - все вдруг оказались кому-то нужны. Гуськова - своему испанисту. Генка Фадеев - американской науке, Олег - рабочим, которые у него зарабатывают, Леня Гордон - таким, как Олег, предпринимателям. А она? Кому нужна она?! Начальнику отдела стандартизации, который, может быть, сократит ее на полгода позже остальных? Мужу-бестолочи? Взбудораженной, вечно спешащей Катьке? Или вот этому... кандидату в любовники?..
Она с ненавистью посмотрела на Диму, который все стоял и разглагольствовал.
- Может быть, ты сядешь, наконец?
Дима сел, но неудачно: слишком далеко от нее. Чтобы снова взять его за руку, пришлось бы передвигаться к нему вместе со стулом. И он продолжал говорить!
- ...Вот, осуждают тех, кто уезжает. А я считаю, каждый может думать и делать все, что хочет, если только ничего не навязывает другим. Все несчастья на свете оттого, что человек не может быть в одиночку доволен сознанием своей правоты. Ему обязательно надо как можно больше других убедить. Если сила есть - заставить! А ты представь, стоит только принять простейшую философию: "Я знаю, что я прав, и мне этого достаточно, все остальные пусть живут как хотят, лишь бы меня не трогали", - и смотри, что получается! - Дима засмеялся: - Сразу все переворачивается! Был непризнанный, затерянный в толпе, а стал, как в китайской сказке, Царь обезьян на горе. Сидишь и сверху посматриваешь, какие битвы в долинах кипят. Весь мировой спектакль - для тебя, единственного зрителя!
Лена все-таки привстала и передвинулась к нему вдоль стола. Теперь можно было достать до его руки. Вот только настрой пропал. Слишком зла она сейчас была и на себя, и на него. Царь обезьян! Демон Максвелла! Если б он хоть замолчал ненадолго. Но он продолжал говорить:
- ...Один только раз нарушил свой принцип. Прихожу на почту, я там журналы до востребования получаю, дома из ящика крадут, смотрю: толпа. У окошечка, где переводы. И все с какими-то узорчатыми бланками стоят. Я полюбопытствовал, - а любопытство моей теорией разрешается, необходимо даже, - что творится? Это у нас, отвечают, акции супербанка. Мы по пятьдесят рублей пошлем, а каждому из нас потом четверо деньги вышлют, а каждому из тех четверых - еще по четверо. И в конце концов каждый вместо пятидесяти рублей семьдесят тысяч получит. Мне бы кивнуть и отойти. А я не выдержал, закричал: "Дикие люди, что вы делаете?! Пойдите в любую библиотеку, возьмите "Живую математику" Перельмана, она сто раз переиздавалась! Там все про эту аферу написано! Это ж игра "Лавина", с допотопных времен известная! В ней через несколько витков населения Земли не хватает, а выигрывают только несколько жуликов, которые ее затеяли!.." Так что ты думаешь? Они как набросились на меня! И не какие-то дебилы, а с виду интеллигентные люди. Там и женщины были, молодые, симпатичные. Так кричали. Я думал, побьют... А сам виноват, не нарушай основной принцип философии!
- Глупо! - вырвалось у Лены. - Господи, как глупо!
Ей было жалко себя до отчаяния.
- Конечно, глупо, - кивнул Дима. - Наше поколение хоть чем-то интересовалось, что-то знало. Хотя бы на уровне "Живой математики". А вот те, кто моложе...
- Дима! - тяжело проговорила Лена. - Я должна тебе сказать...
- Сейчас! - вскрикнул он, подскакивая. - Сейчас, Леночка, извини! - Дима бросился к телевизору: - Чуть не прозевали! Восемь часов! "Вести"!
Он щелкнул выключателем. На засветившемся экране появилось ироничное лицо Юрия Ростова. Начались пятнадцать минут ужаса: бои в армянских селах, бесчинства ОМОНА в Прибалтике, забастовки, засуха на полях и грядущий неурожай.
Лена даже не воспринимала подробностей. Она смотрела на Диму. Он сидел, пригнувшись, впившись взглядом в экран. Цветные блики скользили по его лицу, отражались в стеклах очков. Губы его чуть шевелились. Наконец, резкие позывные "Вестей" отзвенели. По экрану под музыку поползли цифры и картиночки прогноза погоды.
- Дима... - сказала она.
- Сейчас! - он опять подскочил к телевизору и с треском провернул переключатель каналов. - "Факт"! Ленинградские известия! Черт бы их побрал: те в двадцать пятнадцать заканчивают, эти в двадцать десять начинают. Самое интересное по городу пропускаешь.
- Дима! - закричала она и затопала ногами. - Дима-а!!
- Что ты? - испугался он. - Что с тобой, Леночка?
- Дима! - кричала она. - Я люблю тебя!!
Это была уже истерика. Страшная, сухая, без слез. Ее трясло:
- Дима! Ведь ты любил меня в школе! Хочешь, я выйду за тебя замуж?! Я разведусь, мы будем вместе! Дима-а!!
Все прыгало у нее перед глазами. Дима как-то съежился, присел и, странно выбросив руку в сторону, шевелил ею в воздухе.
Лена сознавала, что выкрикивает невозможное, гибельное, но не могла остановиться. Это был крик падения в бездну:
- Дима! Хочешь, я сегодня, сейчас останусь у тебя?! Дима-а!!
Захлебываясь, она с торжествующим злорадством видела, как от ее криков, точно от ударов, он вздрагивает и становится все меньше ростом. Но ей уже не хватало воздуха. Обессиленная, выжатая до холодного пота, она замолчала, откинувшись на стуле и тяжело дыша.
Дима отыскал наконец вытянутой рукой ручку телевизора, убавил громкость и медленно распрямился. Лицо у него было сосредоточенное.
- Лена, - сказал он, - пойми меня правильно... Я очень уважаю тебя...
"Нельзя давать ему говорить!" - мелькнуло у нее в голове. Но было поздно. Он уже говорил:
- ...Я так рад нашей встрече, мне было так приятно беседовать с тобой. Прости, я не ожидал, что это вызовет у тебя такой взрыв эмоций. Но постарайся и понять меня. Мы не виделись двадцать шесть лет. Конечно, ты стала еще прекрасней! Но при первой встрече после такой разлуки разве мог я на что-то надеяться?
- Дима... - тихо выговорила она.
Он поднял обе ладони, как будто собираясь сдаться ей в плен:
- Я благодарен тебе за твой порыв! Но, посуди сама, разве могу я, бесконечно тебя уважая, воспользоваться игрой твоего настроения? Ты сама мне потом не простила бы!.. Конечно, если это не случайный каприз и ты войдешь в мою жизнь, я буду счастлив и признателен, одиночество так тяготит. Но, Леночка... Мы взрослые люди, и будет лучше, если мы сразу установим границы наших отношений. Мы в таком возрасте, когда у каждого сложился свой образ жизни, свои привычки, которые невозможно изменить. - Он обвел взглядом комнату. - Поэтому любые разговоры о браке только все погубят. Это совершенно исключено, и ты сама...
И тут она наконец заплакала. Сначала тихонько, жалобно.
- Леночка! - забеспокоился Дима. - Ну что ты? Пожалуйста, перестань!
Но она плакала все сильней, все громче. Плакала уже почти с наслаждением, всхлипывая, глотая соленые слезы, захлебываясь.
- Леночка! - Дима опустился перед ней на колени. - Ну что ты? Успокойся!
А она - рыдала. Она оплакивала себя, отпевала нелепую, пропавшую жизнь. Она сдавалась своей судьбе, одиночеству, возрасту, нищете, близкой старости и болезням.
- Леночка, - бормотал Дима снизу, - успокойся, успокойся...
Она тяжело встала. Платочком вытерла щеки, подбородок. Тихо приказала:
- Проводи меня.
Дима поднялся с колен. Быстро взглянул на часы:
- Может быть, чуть попозже? Сейчас будет "Время". Там те же события, что в "Вестях", совершенно в иной трактовке. Очень интересно сравнивать...
- Проводи-и!! - Слезы хлынули снова.
- Хорошо, хорошо! - Дима быстро выключил телевизор. - Пойдем.
Почти весь путь до метро они молчали. Дима шел рядом, испуганно поглядывая на нее. На улице она сдерживалась от слез, но чувствовала, что как только придет домой, разревется снова. Саша и Катька будут метаться вокруг, успокаивать, не понимая в чем дело. Ну и пусть им тоже будет плохо! Пусть всем будет плохо!
Остановились у метро.
- Леночка, - сказал Дима, - прости меня, я не думал...
- Проводи меня до дома! - потребовала она.
Сама не знала, для чего ей это понадобилось. Может быть, просто хотела оттянуть миг, когда останется одна. "Если он опять посмотрит на часы, я снова разревусь".
Дима не посмотрел на часы, и она не расплакалась. Но слезы все время щекотно подступали к глазам, все расплывалось, пальцы дрожали. И в метро она не сразу смогла попасть непривычно маленькой пятнадцатикопеечной монеткой в прорезь.
У соседнего турникета, подобно водоросли, колыхался пьяный. С ним бранилась дежурная.
Она еще сдерживалась от слез и на эскалаторе. Дима стоял на ступеньку ниже, бормотал что-то и опасливо поглядывал по сторонам.
Но когда в вагоне они с Димой сели рядом и он виновато взял ее за руку. Когда поезд с воем сорвался с места и, грохоча, понес их в черноту тоннеля с обжигающими вспышками. Тогда она сжала пальцы Димы, привалилась к его плечу и опять заплакала. Зашлась уже последними, неудержимыми, беззвучными слезами, точно с головой потонула в горько-соленой безнадежности.
Напротив них сидел тот самый пьяный, которого дежурная не пускала в метро. Пьяный посмотрел на Диму.
- Мужик! - укоризненно сказал он. - Мужик, зачем бабу обидел?

Об авторе